Интегральная онтология

Когда ты смотришь в пропасть, помни – пропасть тоже смотрит в тебя.

Эти заметки есть результат напряжения мысли “в одном шаге от бесконечности”.

Бесконечность двойственна – она не только на линии горизонта нашей мысли, но и за ней – в запредельности. В бесконечности наша мысль не находит ничего нового, но привычные предметы становятся в ней непостижимыми и странными. Тусклый, неясный свет исходит от предметов, скрадывая расстояние; трудно понять – совершен последний шаг или нет.

Дистанция в один шаг лишь подчеркивает намерение оказаться между словом и бессловесностью, смыслом и бессмысленностью, реальностью и иллюзией.

Самое первое мое воспоминание: маки, стебли и коробочки желто-серого, почти бурого цвета, огромные, как фантастические растения на картинах Руссо. У меня в руках игрушечная машинка – грузовичок из тонкого металла, почти жести. Я сгибаю этот грузовичок по линии между кабинкой и кузовом – взад-вперед, пока он не разломался на две части…

Я сравниваю это воспоминание с тем, как я мыслю свою жизнь сейчас. Я ищу в этом воспоминании символическое значение. В маках, в их громадности для взгляда ребенка, я могу сейчас, будучи взрослым, видеть победительную силу наркотического, сюрреального, иррационального...

Я вижу в этом воспоминании и другие важные символы. Открытие их наполняет меня ощущением творческой силы, ощущением значительности жизни. Кажется мне, что я нашел главное, нашел свой путь из обыденности, из наступающей тотальной рациональности.

Но такое ощущение оказывается временным; после короткого творческого захлеба мне становится не по себе – как будто надвигается на меня пустота, раздутая от растраченной в никуда энергии.

Реальность становится полой, когда наполняется символами.

Вот так – с самого начала этих заметок я столкнулся с трудностью для себя обосновать или хотя бы оправдать эту мою работу.

Вопрос, на который есть конкретный ответ, можно и не задавать. Это ложный вопрос, ничего реального в жизнь не вносящий. В практических делах должна быть несимметрия, должна быть однополюсность – как на Востоке, где кто-то сказал: “Сделай хлопок одной ладонью”. Чтобы с одной стороны была реальность, с другой – неопределенная пустота.

Чтобы избежать конкретности в ответе, спрашивать следует у самого себя.

Вот и сегодня, после долгих раздумий о своей работе, я спросил у себя:

Главная иллюзия сознания, связанная с его самооправданием, – считать себя высшим феноменом психического.

В действительности же сознание есть максимальное удаление от высшего психического, если, конечно, вообще можно говорить о высшем психическом. Может быть, к такому высшему психическому следует относить бессознательное, но уж никак не сознание.

Завышенная самооценка (первая иллюзия) создает у сознания другую иллюзию – иллюзию решения проблемы собственного смысла. Однако эта проблема в рамках самого сознания если и разрешима, то это решение должно быть сверхлогичным. Задачей сознания оказываются попытки сделать иллюзию решения проблемы смысла легитимной – найти для иллюзии внешнее обоснование.

Таким образом, сознание ищет свое оправдание вне себя – в иллюзии выхода за свои пределы. А эта иллюзия есть главная причина наших попыток «оставить след» после себя, создать какую-то часть себя, сохраняющуюся и в запредельности нашей жизни – после смерти.

«Но весь я не умру», – писал Пушкин. Какая высокая, какая обнадеживающая иллюзия!

Одна иллюзия порождает другую…– мир сознания есть мир умножающихся иллюзий. В конечном счете, от самого сознания остается только иллюзия его наличия.

На краю, пытаясь выйти за свои пределы, сознание обнаруживает свои предметы заключенными в полости – черной полости, охваченной абсолютным отсутствием; там отсутствует даже само отсутствие, там отсутствует даже Ничто.

Чернота, пустота – возможны впереди нашего взгляда, но что позади – на обратной стороне глаза?

Всякая смерть, при взгляде на нее со стороны, может рассматриваться как клиническая, только клиника в разных случаях имеет разные размеры. Настоящей, действительной смертью правильно считать такую, размеры клиники которой равны размерам всей физической вселенной. Но и такую смерть нельзя признать окончательной, как не окончательны размеры нашей вселенной. Всякая полная сущность превышает сама себя, выходя за свои пределы – в запредельность.

Возле каждой смерти, раз уж она клиническая, должен находиться врач, возвращающий нас к жизни. Выйдя из клинической смерти, мы можем увидеть лицо врача, спасшего нашу жизнь. Но не всегда – для этого врач должен принадлежать нашему физическому миру. Самое последнее же наше спасение – когда мы возвращаемся в жизнь после полного физического распада – зависит от такого “врача”, который осуществляет нас из запредельности нашей физической вселенной. Увидеть лицо этого “врача” можно только тогда, когда возврата назад, в жизнь, уже не будет.

Однако, зная об изоморфности различных уровней бытия, можно предположить, что там, в запредельности, все такое же самое, что и тут, в нашей земной жизни. Это как в голографии – на части расколотой голограммы мы видим то же самое, что и на целой пластинке; форма изображения сохраняется полностью.

Так что, описав достаточно полно свою “маленькую” клиническую смерть, мы можем утверждать, что коснулись и великого, вечного – относящегося к запредельности. Однако полнота описания доступна очень немногим, даже понимание того, что есть полнота, требует совершенно нового способа мышления и видения мира.

Все известные мне описания увиденного при клинической смерти весьма похожи друг на друга, и всех их отличает одно – они весьма далеки от полноты. Такое категоричное заявление я вправе сделать потому, что во всех этих описаниях нет прорыва за предметную оболочку сущностей – нет обращения к пространству и времени, взятым “сами по себе”, и тем более нет обращения к полноте, “порождающей” это пространство и время. Полнота непредставима и свободна; говорить о ней может только действительно свободный человек, способный найти свою реальность даже в абсолютной пустоте.

Обращение к запредельности, представляющей для человека выражение другой, не его полноты, возможно через прохождение следующих стадий:

1. Сначала теряются связи между вещами нашего мира; вещи становятся самодостаточными, независимыми не только друг от друга, но и от собственных частей. Такие вещи открывают человеку свой пространственный ритм, неотличимый от полной неподвижности. Такие вещи могут вызвать у человека ужас.

2. Затем эти вещи растворяются в пространстве, как бы замерзают в нем, становятся черными и прозрачными. Теперь человек видит пространство без времени; через это пространство следует пройти без движения.

3. Утратив пространство, человек открывает чистое время, в котором нет пространства, нет пространственных изменений, а есть только изменения “сами по себе” – невидимые, но невыносимые в своей реальности. Начинается освобождение от времени.

4. После полного «исчезновения» пространства и времени они парадоксальным образом сохраняются, выявляясь в своей полноте. Они встают перед глазами – невидимые и непредставимые, но при этом очевидные.

Очевидность их подчеркивается тем, что на «экране сознания» пространство и время разделяются: одно из них «находится» слева, другое – справа. Какое из них где – сказать трудно. Может быть, они меняются местами, но так быстро, что заметить это невозможно. Или же они в такой глубине, в которой различить ничего уже нельзя.

5. Дальше такая огромная пустота, что ее можно заполнять любыми словами и представлениями – она не изменится. Это открывается наша личная запредельность – открывается вещами нашего мира, пряча свое настоящее лицо за горизонтом личного времени.

Рассказать о ней можно словами нашего мира, но рассказ этот будет убедительным только в том случае, если вещи в нем берутся в своей полноте, но при этом вне своего пространства и времени.

Доступна ли человеку такая парадоксальность в описании?

Таким образом, переход к состоянию клинической смерти осуществляется в парадоксальном единении исчезновения и сохранения:

сначала “исчезают”, достигнув полноты развития, предметы физического мира;
затем “исчезает”, сжавшись в бесконечность, физическое пространство;
затем “исчезает”, ускорившись до неподвижности, физическое время;
и наконец, «исчезает», возродившись в собственной запредельности, человеческая личность.

Опираясь на такие представления, можно по-новому трактовать многочисленные рассказы о клинической смерти, обычно характеризующиеся повышенным вниманием к “реалистичным” деталям, типичным для большинства свидетелей, – в ущерб полноте реальности нашего существования.

Читатель может спросить: “А был ли у автора какой-либо конкретный опыт такого “метафизического” переживания (или “пересмертения”) клинической смерти? Или все это сугубо голословно?

Время знает, на сколько поставлен будильник.

Во времени есть настоящий момент, которого достаточно для того, чтобы время могло быть.

Из настоящего момента времени рождается вся длительность, все прошлое и будущее. Обосновать этот момент нельзя, он сам – первая и последняя причина.

Однако увидеть свое настоящее время – можно.

Настоящее время – на границе между собственной полнотой человека и тавтологией внешнего мира.

Настоящее время – на границе между сном и бодрствованием.

В момент пробуждения человеку открывается вся действительность ночи, все возможности дня.

Действительность ночи целостна и невидима. Прошлого еще нет, ночные сны еще предстоит вспомнить.

Но будущие дневные предметы уже есть – их можно разглядеть в виде их первой причины, не закрытой двусмысленной объективностью бодрствования. Они видимы, но не представимы; они делают взгляд неподвижным и приводят человека к последнему пониманию. Все будущие сравнения и умозаключения представляются бессмысленными, человека охватывает растерянность и холодный ужас – как же я не знал?

Предметы показывают свои действительные размеры, свой собственный абсолютный масштаб. Три пространственные измерения отделены от них и могут рассматриваться сами по себе.

Видение полости

Полость, о которой идет речь в этих заметках, иногда можно увидеть в момент пробуждения – когда все предметы бодрствования приобретают свою действительную форму.

Такое пробуждение бывает исключительно редко – так редко, как и действительное переживание клинической смерти. Впрочем, если судить по охватывающему всю психику (как сознание, так и бессознательное) холодному ужасу, такое пробуждение и есть клиническая смерть. Отличие только в том, что клиника при таком пробуждении сужается до размеров собственного мозга; никакой “врач”, кроме себя самого, для выхода из состояния пробуждения не нужен.

При таком пробуждении – в его самой последней глубине – не только вещи приобретают свою действительную форму, но и все пространство в целом находит свою форму. “Действующим лицом” оформления пространства и субстанций в нем является время – оно есть чистая форма, и поэтому само в оформлении не нуждается; вся его потенция направлена вовне себя.

Пространство оформляется как полость – совершенно пустая, но содержащая в себе все вещи мира нашего бодрствования. Размеры вещей в полости никак нельзя уловить, вещи как бы мерцают, но при этом ясно, что эти размеры являются совершенно определенными. Вещи бессмысленно суетятся в пустоте, оставаясь неподвижными.

Полость имеет миндалевидную форму – как будто на абсолютно неопределенном фоне нарисован или, лучше сказать, вырезан глаз. Если представить, что этот фон (или “экран сознания”) есть встречное нам лицо (наше собственное?), то глаз на нем своим внешним углом обращен направо.

Цвет фона, как я уже сказал, – неопределенный. Но если быть точным, то этот фон, начиная от контура глаза, абсолютно черный, а дальше – вообще не имеет цвета. Это похоже на то, что мы видим, поворачивая глаз в попытке рассмотреть то, что сзади его, в заглазье.

Увидев однажды полость, человек меняется полностью, но не в отношении к самому себе, а в отношении к самой полости. Человек всегда, даже до своего рождения и после своей смерти, знает об этой полости, но совсем другое дело, когда он ее увидел, когда встретился с ней.

Это как не послушаться и взглянуть в открытый глаз гоголевского Вия, только опасность теперь не для жизни, а для незнания.

Человек теперь знает действительную цену вещам – ничтожно малую, но при этом очень конкретную.

Человек теперь знает действительную цену себе – бесконечно большую, но при этом также очень конкретную.

Холодное равнодушие – вот что дает новое знание человеку. Кто он, зачем увидел полость, что будет дальше – эти вопросы теперь не очень волнуют его.

Мы видим границы вещей, наш взгляд задерживается именно на границах, на сгущениях спиралей коммуникативного резонанса; именно это определяет для нас наличие конечных вещей.

Мы видим поверхность, но не объем; “экран сознания” является двумерным.

Проникнуть взглядом в объем, вовнутрь вещи, значит попасть в запредельность.

Хорошо, поскольку это единственная возможность осуществлять действительную практику.

Плохо, поскольку мы, проникая вовнутрь вещи, становимся ее частью. В слиянии с вещью или мы должны стать мертвыми, как она, или вещь должна ожить через наше присутствие. Мало кто решится на собственную смерть или на чужую жизнь.

Каждый человек при взгляде “от себя” сам для себя является единственным, а Другой для него – множествен, т.е. находится на другом уровне.

Соответственно, каждый человек относительно самого себя бессмертен и способен решить свою “главную человеческую задачу”, но никто другой не может осознать, взять или решить за него эту его задачу. И только при таком условии личной ответственности за нее возможна сама эта человеческая задача.

Но, с другой стороны, обычно эта задача есть только плод языковых построений, т.е. относится не лично к человеку, а к человеку-с-другими-людьми.

Снять это противоречие в рамках логики нельзя, выход же за пределы привычного способа мышления может оказаться разрушительным для психики. Такая разрушительность может проявиться после прохождении “точки возврата”, за которой человек обнаруживает, что в запредельности всё такое же самое, как и Здесь.

Возвращение назад, однако, также является теперь бессмысленным…

“Последняя тайна” не в полноте, не в запредельности, а в конкретности данного нам множественного мира.

Мы приходим к этой тайне, пройдя через запредельность, вся “тайна” которой оказывается той же самой “тайной конкретности”, “тайной множественности”, присутствующей возле нас во всей нашей повседневности.

Глядя в глубину пропасти своим обычным взглядом, мы видим не пропасть, а камешки на дне. Каким должен быть взгляд, чтобы увидеть саму пропасть?

Действительно взять эту пропасть, эту тайну, присущую нам самим, можно только вернувшись к себе – через полноту Встречи с Другим, через свою запредельность, открывающуюся в Другом…

В нашей полноте жизни, в нашей “вселенной жизни” мы не можем без внешней инициации, без Встречи с запредельной, независимой от нас сущностью, выйти за пределы этой своей “вселенной”.

Наше Я – это сущность, которая осуществляется “раньше” своего личного времени, т.е. является абсолютно устойчивой в этом личном времени .

Извне другой человек (как, впрочем, и мы сами) может наблюдать нашу физическую смерть, но смерть нашего Я, нашей души во внешнем физическом времени обнаружить нельзя.

Смерть души может быть обнаружена только из уровня, находящегося «над» всеми возможностями развития Самости; такой уровень уже не есть собственно человеческий, личностный уровень.

Наблюдатель нашей души смотрит из этого уровня, являясь в своей полноте неразличимым с нами. Но нам он представляется пустым; сознание и видение его для нас обычно недоступно.

Только в высшей точке своего постижения бытия мы способны обнаружить последний предел своего существования, за которым – пустота. Но эта пустота столь велика, что берет в себя все наши эмоции, берет в себя наш страх перед нею, оставляя нам только безразличие.

В нашей психике осуществляется взаимодействие множества устойчивых структур психики (УСП) – как личных, так и коллективных (относящихся к коллективному сознанию и бессознательному). При этом мы обычно не способны четко разграничить влияние тех или иных УСП на наши поступки. Наше Я способно осуществлять определенный контроль над личными УСП (актуализируя их в нужный момент времени), однако актуализация коллективных УСП является практически бесконтрольной. При этом воздействие коллективных УСП осуществляется в направлении, обычно противоположном коренным целям нашего Я. Поэтому многие, если не все, наши поступки нельзя до конца объяснить, исходя только из логически обоснованной личной целесообразности.

Мы не только живем под влиянием внешних, коллективных УСП, ограничивающих нашу личную свободу, но и умираем в присутствии и под воздействием взгляда на себя “со стороны”.

Этот взгляд на себя есть наш собственный взгляд чужими глазами. Для этого взгляда мы есть просто физические тела. Соответственно, мы настолько есть физические сущности, насколько смотрим на себя чужими глазами.

И мы настолько ощущаем себя смертными, насколько мы превышаем свое “личное Я”, т.е. насколько принадлежим человеческой множественности.

Освобождение от влияния коллективных УСП на наши личные УСП достигается концентрацией Я в самом Я, т.е. достигается при внутреннем коммуникативном резонансе – при Встрече Я с самим собой и последующем возвращении к самому себе. Такой коммуникативный резонанс означает, что достигнуто единение с охватывающим физическим пространством-временем – достигнута полнота ощущения своей конкретной “точки” Сейчас и Здесь.

Достижение коммуникативного резонанса означает возвращение к себе через Встречу с внешним для себя.

Если это внешнее тождественно Я, т.е. отвечает Я собственной полнотой, то осуществляется полнота Встречи и полнота коммуникативного резонанса.

Иными словами, полнота самоопределения Я достигается при полноте Встречи с Другим.

При такой полноте самоопределения страх перед физической смертью снимается.

В юности у меня было такое высказывание: “Жизнь – это средство приобретения такой усталости, чтобы перестала быть страшной смерть”.

В дзене, по сути с такой же целью, культивируется опустошенность практического сознания. Вместо него, в результате последовательной дзенской практики, “остается” только “абсолютное сознание”, кэнсе и т.п., к смерти равнодушные. Дзенское превосходство над смертью было бы безупречно, если бы оно, наряду с бесконечным равнодушием к ней, содержало бы бесконечный страх перед нею.

Отсутствие, иной раз напускное, страха перед смертью – как в дзене, так и в некоторых других “спасительных” учениях, означает некоторый инфантилизм – какой бы стоицизм эти учения не декларировали. Этот инфантилизм сродни юношескому; наличие его говорит о недостаточной взрослости.

Действительная взрослость начинается тогда, когда вместо всевозможных утешительных или компенсирующих моделей человек сознательно приходит к императиву “держать удар”, жить перед лицом смерти – не приукрашенной и не смягченной.

Практическое сознание, именно наличие которого ведет к страху перед смертью, должно стать ценностью не вопреки, а благодаря этой своей открытости в запредельность.

Но не является ли и это только навязыванием себе определенной нормы, не позволяющей честно и безысходно визжать от страха?

Смысл человеческой жизни часто ищут в продолжении ее в продуктах труда, в детях, в заботе о другом, в любви и в других конкретных свидетельствах.

То, что после человека остается – все эти свидетельства – можно сравнить с “вкусом” человеческой жизни, или, что реально одно и то же, – с “вкусом смерти”. Как будто Нечто, что находится и в жизни и в смерти, пожирает само себя и наслаждается своим вкусом.

Но есть ли что-то дальше – за жизнью и за смертью? – Несомненно, есть. Есть Третье, охватывающее, замыкающее смерть на рождение, и не только на другое рождение, но и на то рождение, которое было у самого умирающего человека.

Известно древнее выражение о времени: «Хронос, пожирающий своих детей».

Охватывающее жизнь и смерть Третье преодолевает время. Оно пожирает, в отличие от времени, не своих детей, не человека в жизни и смерти, а человека в своей отдельной целостности – человека отсутствующего в собственной жизни и смерти. И решает его последующую, абсолютно отсутствующую судьбу, решает по послевкусию его отсутствия в жизни и смерти.

Позаботиться о своем послевкусии – есть ли более глупая и более важная задача?

Всякое фундаментальное философское учение настолько удалено от своей главной сути, насколько является инструментальным.

Достижение коммуникативного резонанса с другими людьми ведет к достижению инструментальности высшего порядка; соответственно, такой резонанс уводит.

Человек же, который остался, уже не может проповедовать, не может создавать учение, не может заниматься философией – “любить мудрость”.

Чем точнее и полнее картина мира (научная теория, учение), тем сильнее она отрицает сама себя.

Когда придуманная мною «Интегральная теория» стала более-менее связной, практически достигшей своих границ, когда работа над нею начала переходить в стадию шлифовки, – именно тогда возникло ощущение ее принципиальной незавершимости и принципиальной невозможности для нее ответить на “главные вопросы”.

Интегральная теория, открывая новое, закрывает движение к нему гораздо сильнее, чем другие краевые теории – потому что она верна.

Когда я приходил к новым, казалось бы, окончательным результатам, открывались новые проблемы; конца этому не было видно…

Остается одно: терпеливое осуществление своей задачи, своего бесконечного поиска – без какой-либо надежды на успех, на остановку, на успокоенность в знании…

Чем точнее модель, тем больше незнание. За полнотой модели открывается такая бездна, такая пустота, перед которой всё бессильно.

В запредельности всё такое же самое, как и здесь, но при этом всё абсолютно другое.

Мы способны осуществить любую практику, исчислить всё что угодно, но в результате обнаруживаем только тщетность наших попыток.

ПОЛОСТЬ

Видение полости